Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Пока я ходил на телеграф, чтобы сообщить госпоже М. о нашем решении, Адела отправилась с бакалейщицей на жилую половину умыться и почистить от пыли платье.
Вернувшись, я нашел Аделу сидящей с белой кошкой на руках. Они нежничали вовсю. Адела, не таясь, признавалась в любви кисулечке, маленькой безобразнице и дурашке, а кошка, уцепившись лапкой за ее платье, не сводила с Аделы глаз. Глаза в глаза, зеленые и голубые. «Вы только посмотрите на ее пушистенькую мордашечку!» Кошачья мордочка была и впрямь пушистой и забавной. Потеревшись щекой о кошкину спину в знак прощанья, Адела положила ее на кровать, и, пожелав хозяевам всего доброго, мы ушли.
Ужинать было еще рано, и мы решили изучить городские достопримечательности. Оказалось, что достопримечательность здесь одна, да и ту трудно счесть достопримечательностью: маленький, уютный садик с двумя выходами на разные улицы, привлекательный густой тенью старых растущих вразброд лип. Публики нет вовсе — на двух скамейках дремлют какие-то бродяги.
Долгий день, проведенный вместе, наша с ней затерянность среди незнакомых людей, земная тоска по неземному, которую навеяли горы, приблизили нас друг к другу. Разговор потек свободнее, доверительней. Я говорил с ней о ней, анализировал с точки зрения психологии свойства ее характера, склад ума, особенности мышления. «Вы мне льстите. Зачем?» — спросила она, проницательно глядя на меня, и, смягчив резкость вопроса мягкостью интонации, улыбнулась, соединив улыбкой несоединимое — насмешливость, искрящуюся в глазах, и дружескую теплоту тона.
Я не поддался на приманку, не соблазнился пением сирены, не угодил на логический крючок, я продолжал цепко держаться твердой почвы — описательной психологии. Мне не хотелось допустить ничего, что хотя бы отдаленно намекало на признание, возможно, весьма естественное, но и столь же опасное из-за насмешливости этой лукавой и прелестной особы, что еще года три назад казалась мне неисправимо наивной Гретхен. Но девочки — увы! — те самые куколки, из которых никогда не знаешь, что выпорхнет. Вдобавок намек мог нечаянно сделаться признанием, — по простоте душевной мужчина сразу вяжет морским узлом канат, вместо того чтобы в подражание утонченной и политичной женщине плести затейливую сеть — паутинку.
Отдавая должное ее уму, ее тонкости, я хотел объяснить, почему столь дружески отношусь к ней, и вдруг она спросила без тени улыбки и напрямик, кто мне ближе — она или мой друг X.
Моя дружба с X. была чистейшей воды вымыслом, причем только что пришедшим ей в голову. От неожиданности я даже растерялся и не сразу сообразил, как мне достойно ответить на ее откровенно провокационный вопрос.
Справившись с собой, я самым бесстрастным тоном заверил, что никого на свете не ценю так, как ее, хотя не могу не отдать должное моему другу X. и дорожу нашей с ним душевной близостью. Я говорил с такой естественностью, что наше «дружество» с X., еще минуту назад не существовавшее в природе, стало более, чем реальным. «Ценю» шмякнулось мокрой медузой. А лазурь Аделиных глаз вспыхнула хрустальными искорками…
Боже святый! Что сталось с миром за какие-то несчастные десять лет?! Десять лет назад разве осмелилась бы юная женщина бродить со мной наедине по полям и лесам? А задавать столь лукавые вопросы и подавно бы не решилась. А если бы вдруг осмелилась, то только потому, что рассчитывала вовсе не на вялое и невыразительное «ценю»…
Я пространно убеждал Аделу в неизменности моей дружбы, а ее глаза красноречиво говорили: «Да не утруждайтесь вы так, к чему столько доказательств?..» — и тогда я взял ее руки в свои и поцеловал одну и вторую. Глаза у нее замерцали, брови разделила крошечная морщинка, и лицо на короткий миг выразило мучительную сосредоточенность, свойственную человеку, желающему во что бы то ни стало понять, что же, собственно, произошло, и вслед за тем… ангельское личико и насмешливая гримаска, лишь бы не обнаружить смятения.
Разумеется, я как ни в чем не бывало подхватил оборванную и повисшую в воздухе фразу, будто не произошло ровно ничего, будто мой непредвиденный жест был настолько обыкновенен, что не заслуживал и малейшего внимания.
На деле же это был ответ на ее вопрос, мне казалось, он давал мне какие-то новые права и сближал нас. Мы сидели в саду вдвоем, разделенные лишь несколькими сантиметрами согретого солнцем воздуха и — неумолимой разницей лет…
Потом мы сидели в ресторане за маленьким столиком, таинственно освещенным голубоватым бра.
Адела, стройная и высокая, чуть наклонившись, глядела прямо перед собой лучистыми сиреневыми глазами, а кружевные фонарики рукавов расписывали узорными тенями округлую белизну ее рук…
Как изящны женщины за столом, сколько в них неповторимой грации!
И что замечательно: изящество нисколько не умаляет их здорового естественного аппетита. Напротив, он вполне уживается с их грацией. Адела ела немного, с большим выбором и отменным удовольствием, воплощая чувственную утонченность или утонченную чувственность.
В ресторане оказалось немало ценителей женской красоты, по всей видимости из чиновников городской управы, и они так рьяно принялись состязаться в остроумии, словно бились не на жизнь, а на смерть на турнире.
Мы поужинали и ушли.
Темнело. Озана тускло серебрилась, похожая на оборотную сторону зеркала, и от нее по всей просторной долине веяло слабым, но на удивление коварным пронизывающе-сырым ветерком. Легкая шелковая мантилька Аделы, накинутая поверх летнего платья, не могла противостоять всем коварствам природы, и я предложил Аделе свой плащ, но он был отвергнут с таким негодованием, что из солидарности я его тоже немедля отверг. Однако костюм у меня был плотен и основателен, как и пристало быть настоящему мужскому костюму, и поэтому каждые две минуты я снова и снова предлагал Аделе плащ, но не добился никакого успеха. («Женщинам не бывает холодно!») В конце концов я махнул рукой и смирился. В хумулештской корчме, что напротив церкви, веселились отчаянно, так что один из развеселых мужичков даже побежал за нашей тележкой следом, распевая во все горло разудалую песню.
Самый длинный холм мы решили обогнуть пешком. Шли не спеша, понизу. Кузнечики в траве с треском рвали тугой плотный шелк. Густая и неподвижная лежала вокруг темнота, и в этой темноте мерцали и подрагивали лучистые звезды. Величавые горы, подпирающие днем синеву небес, гляделись теперь призрачными сгустками тьмы, чернеющими в необъятной ночи, освещаемой слабым звездным мерцанием. Внизу, у подножья, то там, то здесь вспыхивал и гас одинокий огонек. Прежде чем исчезнуть за горами, над
